Пётр Павленский. Фото: Михаил Глубокий
Художника Петра Павленского в Украине знают не только благодаря редким, но очень точным акциям, каждый раз взрывающим Интернет. В конце декабря 2013 года, когда Майдан переживал один из маргинальных периодов затухания, Павленский был одним из наиболее активных его участников. Он говорил о том, что Майдан должен разрастись по всей стране и в тот момент его слова казались утопией. Однако они осуществились. Причём в гораздо больших масштабах, если вспомнить хотя бы вчерашний Марш мира в Москве.
В этот раз художник приехал в Украину по приглашению фестиваля NON STOP MEDIA в Харькове, после чего отправился в Киев, где в интервью IZINу поделился соображениями о разнице между тогда и сейчас, об украинцах и отличиях между Европой и Россией.
Ася Баздырева В твой прошлый приезд ты был восхищён происходящими в Украине событиями и отметил, что не представляешь себе, что однажды в России люди начнут возводить баррикады. С тех пор уже прошло около года и геополитическая ситуация другая. Тронулся ли в России лёд? Что изменилось?
Пётр Павленский Я бы сказал, что мерзлотный массив, которым всех накрыло несколько лет назад, стал только тяжелее. Вспомним акцию Свобода, проведенную 23 февраля в День защитника отечества. Тогда мы призывали людей отказаться от празднования очередного государственного дня вооруженных сил, а встать на праздник Майдана и защиту своей свободы. Однако люди жившие неподалеку от места проведения акции вставать на праздник Майдана не пожелали. По всей видимости 8 часов утра показалось для них слишком ранним временем для защиты своей свободы. Единственное, на что хватило их понимания гражданской ответственности — это оперативно позвонить в органы полиции и пожарную службу и сообщить о происшествии под окнами, прервавшем их сон. Фактор, сформировавший высказывние и диагностировавший возможность или невозможность баррикад в России — это скорость приезда пожарников и полицейских. Эта однозначность и скорость реакции стала показателем, насколько общество готово к трансформации. Можно сказать, что на сегодняшний день в России научились гораздо эффективнее тушить, чем поджигать. Если на Майдане был чёрный дым от покрышек, который спасал людей, то здесь через 20 минут после начала акции оставался только белый дым от потушенного пожара.
Но можно говорить и о других изменениях. Когда эта акция осуществлялась, мы уже говорили об имперском шовинизме, но таком, что проявляется в в высокомерной снисходительности. На переворот в Украине — то, чего в России достичь не удалось, – смотрели как на нецивилизованные беспорядки в одичавших областях. Теперь же этот скрытый за высокомерием шовинизм перерос в открытую форму агрессии. На мой взгляд, это диагностирует расщепление процессов мышления у того, кого можно было бы назвать коллективным субъектом. Гражданское общество распалось, даже не успев сформироваться. Сначала коллективный субъект направляет очень много сил и ресурсов на борьбу с режимом, и люди в открытую заявляют, что хотят его свергнуть. Ведь они желают лучших условий жизни для себя и своих детей. А затем люди не просто перестают бороться с режимом, но хотят ещё и того, чтоб он поглотил соседние территории. Они хотят, чтобы та вражеская для их понимания ситуация, с которой они боролись раньше, стала проблемой ещё и для других людей. На мой взгляд, это либо диагностирует шизофрению, когда очевиден позиционный раскол — с одной стороны человек выступает против чего-то, а с другой — желает, чтобы это было повсюду; либо банальная зависть и желание зла своему соседу.
— А изменилось ли отношение к тебе как к художнику? Ведь раньше ты был в оппозиции к государству, а теперь, получается, что ещё и к народу, который его поддерживает. Твоя проукраинская позиция или, правильнее сказать, большая симпатия к украинцам не может сейчас не злить людей в России.
— У меня есть основания для симпатии к украинскому обществу — к сильным людям, которые не побоялись довериться воображению и добились своей цели, понеся потери. Общество показало, что оно способно не только мечтать и жить какими-то приятными фантазиями, но действовать и достигать успехов. Того же я хочу и для российского общества. Но если говорить о государственности: я одинаково против неё — как украинской, так и российской. Я — за сообщество, которое стремится самостоятельно решать свои проблемы и способно противопоставить себя централизованной власти. Поэтому сейчас я на стороне общества, которое породило Майдан. Я бы вообще называл его не украинским обществом, а обществом Майдана.
После акции Свобода я начал получать обвинения в фашизме. Вначале я ещё делал попытки, что-то объяснить, но потом мне просто стало неинтересно говорить о фашизме в таком контексте. Я не в оппозиции к российскому народу. Я как был против апатии и равнодушной беспечности, так и остался. А на общественное мнение мне наплевать — это мнение почти целиком продуцировано пропагандой. Здесь важнее сохранить себя и не пойти вразрез со своими позициями ради того, чтобы всем вокруг угодить. Я же не занимаюсь популизмом, передо мной не стоит задача держать руку на пульсе сфабрикованных желаний и стараться всем понравиться. Пусть Алексей Навальный этим занимается, а у меня нет никаких избирателей.
— Ты говоришь об обвинениях в фашизме и очевидно, что речь идёт о пропагандистских клише. Расскажи немного о том, как пропаганда повлияла на российское общество.
— Я могу рассказать историю, которая касается маленького ребёнка — девочки трёх с половиной лет. Телевизор она не смотрит, в основном, общается с детьми своего возраста. Я как-то гулял с ней на улице, и она, начав мне, что-то рассказывать, внезапно произнесла: “И украинцы хотят захватить нашу планету”. Это говорит о том, что информация транслируется и работает не на уровне рассуждения и понимания. Она ещё не знает, кто такие украинцы, и очень условно представляет, что такое планета, но уже воспроизводит чёткую последовательность слов. Если это происходит на уровне ребёнка, что можно говорить обо всех остальных?
У одного человека, который узнал меня в метро, в припадке ненависти началась настоящая истерика; проиисходят нападениях на журналистов и других людей, которые выходят со своей позицией. Если рассматривать эти эпизоды в качестве картины некоего целого, то можно уверенно сказать, что машина пропаганды очень эффективна в своем действии.
— Ты не боишься поплатиться жизнью за свою позицию? Ужасы советского прошлого возвращаются и человек с позицией может стать жертвой репрессий.
— Я об этом не думаю. Если начинать потворствовать безосновательным страхам, их становится только больше. Посредством этих страхов человек становится транслятором воли власти.
Относительно погружения в тоталитаризм: думаю, пока ещё рано говорить о тотальной диктатуре. Пока это всё не совсем так, потому что дочки Путина живут в Европе — невозможно представить, чтобы дети Сталина жили в Америке, пока отец народов рассказывал о любви к родине и патриотизме.
— А как бы ты охарактеризовал нынешний режим?
— Это, скорее всего, авторитарное государство. Есть группа лиц, силой удерживающих власть, фиктивность выбора уже даже не особо пытаются скрывать, а Путин возомнил себя жандармом Европы и новым оплотом реакции. Но погружение в болотную жижу не прекращается, и, в конечном итоге мы должны достигнуть дна. Однако это вопрос не совсем ко мне.
— Но ведь это твой рабочий материал?
— Да, по мере моих возможностей я стремлюсь вовлечь в процесс некоторые инструменты власти и заставить их работать на искусство, на критику власти и разрушение декораций, которыми она обставляет свой аппарат насилия. Однако точная характеристика это скорее вопрос политологии.
— Интересно, смог бы ты работать с такой же точностью высказывания в другой стране?
— Для того, чтоб работать в другом месте, нужно там достаточно долго пожить: понимать контекст настолько, чтобы работать с ним как с набором кодов. Необходимо разобраться как этим набором людей превращают в контролируемое стадо. В каждой стране он разный, большое влияние имеет историческая память и органы, которые заняты ее формированием и коррекцией. Везде есть, над чем подумать: например, в Польше есть большие проблемы с религиозным консерватизмом. Но сейчас линия фронта проходит в России.
— Ты привёз в Украину целый чемодан книг “Бомбастика” Александра Бренера, которые были изданы Политической Пропагандой. В книге речь идёт о вымышленной революции, происходящей в Бельгии. Как, на твой взгляд, это произведение ложится в логику происходящих нынче процессов?
— Оно сильно коррелируется с произошедшим в Украине. Эта книга о забавных похождениях весёлой бродяжки Бомбастики, которая путешествует по Европе и извлекает из своего влагалища разные предметы. События происходят в Бельгии (“Гори, Бельгия! Полыхай меркантильное дно!”), но также затрагивают Нидерланды, Германию и другие страны. Книгу написал Александр Бренер и Барбара Шурц — они уже более десяти лет находятся в Объединенной Европе и им есть, что о ней сказать.
В Европе люди находятся в положении дрессированных и перекормлемленных зверей, которые сидят в вольерах и вспоминают о былой дикости. То есть не как в России, где людей сначала превратили в домашний скот, а потом распределили по индивидуальным загонам животной покорности. В Европе бывшие звери раскормлены, напоены, но им давно спилили клыки и сточили когти. Они настолько сыты и довольны, что хотят одного – сохранить это приятное состояние. Поэтому из зверей они незаметно превратились в зверьков. Если жить ради сытости и довольствия, наверное, это всё оправдано. Но жизнь ради консервации комфорта мне представляется не очень интересной.
— Твой теперь уже издательский дом Политическая Пропаганда сталкивается с цензурой?
— Пока нет. Конечно, нас легко могут закрыть, но пока не делают, потому что, я думаю, у них есть своя арифметика: если на человека свалить слишком много репрессий — то можно переборщить и эффект будет совсем обратный. Как вышло в случае с Pussy Riot. Я думаю, что на нас сейчас пробуют совсем другие методики, например, бюрократическое удушение: волокита, навешивание одновременно уголовных и административных дел, экспертизы, прослушка, слежка.
— За тобой следят?
— Да. Иногда слежка приобретает очень интенсивные формы. В частности, с марта по июнь этого года слежка была практически постоянной и очень заметной, особенно в дни официальных государственных праздников. У меня под домом с 11 утра до полуночи стоял белый микроавтобус, как полицейский, только без опознавательных знаков, а за мной на каждом участке моего пути из дома куда либо был приставлен отдельный человек – получалось примерно 5 сменяющих друг друга оперативников на дорогу от точки А до точки Б. Меня постоянно пытаются привлечь к психолого-психиатрической экспертизе. В желании объявить меня сумасшедшим органами власти овладела какая-то одержимость. Однако это всё не является проблемой. Внутри режима возбуждение административных или уголовных дел практически неизбежно, но в моём случае это является началом по утверждению границ и форм политического искусства. Когда состоялась акция и осуществлено высказывание, начинается борьба за именование. В то время, как Киселёв, интернет-тролли, врачи-психиатры и министр культуры говорят о психической патологии и преступлении, я веду борьбу за то, чтобы акции оставались политическим искусством. А что есть границы дискурса? Это и есть именование.
Если говорить об акции Фиксация — это был позор прокуратуры. Отделу организации дознания понадобилось полгода расследования, восемь экспертиз и пятьсот страниц на доказательство искусства. В конечном итоге, они были вынуждены признать, что не находят состава преступления. Но я думаю, что до конца они не пошли ещё и потому, что не нашли бы широкой поддержки среди населения. В случае с Pussy Riot на их стороне были религиозные фанатики и пенсионеры, изуродованные клерикальной пропагандой, а в моём случае — им не на кого опереться.
— Ты отметил, что уже сталкивался с агрессией в свой адрес, а пару недель назад тебя “повесили” журналисты – находишь ли ты это симптоматичным?
— Действительно, мне многие желали смерти — писали личные сообщения, сочиняли статьи, которые не вызывали никакого резонанса, поскольку очевидно, что серьёзная пресса таким не занимается. Но эта новость о повешении получила огласку, которая по резонансу не намного уступала, той, которая следовала после осуществленных акций. Факт этого явления сам становится высказыванием: не о том, что сделали журналисты, а о состоянии информационного поля, в котором мы живем. Очень симптоматично: то, о чем мы рассуждаем, что обсуждаем и что наполняет нас, зачастую не имеет под собой никакой действительной основы. Это реальность, в которой мы живём и то, что управляет нашими эмоциями и нашими мыслями. Кто-то читает заголовок о том, что никогда не существовало, и идёт воевать, где оставляет свою жизнь, руки или ноги. Это недействительное — фикция — становится источником действительного.
— Есть ли какие-то новые знаки и символы времени или другие настроения, которые ты мог бы отметить в этот приезд?
— В Киеве Майдан закончился, его артефакты завешены огромными патриотическими баннерами, на местах гибели стоят свечи и доски памяти. Глядя на все это, можно было бы сказать, что город аккуратно возвратил себе порядок рабочего и выходного дня. Но так можно было бы говорить, если не знать о гражданской войне, которую Россия развязала сначала в Украине, а потом как логическое развитие, уже между российским и украинским населением. Но, попадая сюда и в Украину в целом, у меня есть ощущение, что в этом порядке, что-то сместилось. Вчера я ехал в метро в полночь и увидел митинг: много парней и девушек с украинскими флагами, танцуют, поют гимн. Они, наверное, шли с футбола, но по ощущениям это был тот же самый Майдан, только лозунгов стало больше: помимо тех, которые про Украину, героев и москаля, добавились новые про Путина и о многих других вещах.
Меня действительно удивляет доброта украинцев, которые кормят, одевают и принимают у себя тех беженцев с Востока, которые идут за помощью и одновременно открыто заявляют о своей ненависти к Западной Украине и желании уничтожить ее как основного стратегического врага. Но в любом случае люди, которые отстояли себя на Майдане остались победителями. Они отстояли свою свободу, и ее здесь больше как политической, так и человеческой. Люди вернули достоинство. И пусть того Майдана физически уже нет – в структуре общества он остался.
